Закрой глаза – я тут - Страница 2

К оглавлению

2

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

– Что это на нем там болтается, неужели качели?! – подумала она и, с детским нетерпением продравшись через густые кусты, вышла к дереву. Взгляд ее упал на человека, лежащего на боку в изгвазданном махровом халате.

2
Февраль. Москва. Кира

Кира нашарила в темноте будильник, выключила его и села с закрытыми глазами на кровати. Зябко поежилась, накинула халат и пошла на кухню. Стакан овсянки, три – воды, чистка зубов, теплый душ, запах подгорелой каши. Черт! Теплые струи, как всегда, с утра не отпускали, плясали свой нежный танец на голове и плечах, окутывали серебристой мягкой пряжей, шептали убаюкивающие слова: нега, покой, сон. «С» было шуршащее, как тонкая оберточная бумага, «о» – протяжное, шаманское, «н»… Нет! Снова эта каша… Кира выскочила мокрая, скользя по линолеуму, добралась до перемазанной кастрюли, убрала ее с огня, отделила неподгоревшую часть, положила в тарелку, села за стол и закапала в кашу злыми солеными слезами. По ту сторону окна проступало зимнее темное утро, и снег, похрустывая и скрипя, тяжело и липко забирался в большие лопаты дворников.

– Москва, что же ты такая серая, такая неприветливая? – спросила Кира в немытое окно последнего этажа митинской хрущевки.

«Да понаехали тут, понимаешь, и еще недовольны. Подавай им все и сразу на блюдечке с голубой каемочкой. Палец о палец не ударят, а волка, между прочим, ноги кормят, терпение и труд все перетрут», – посыпала присказками и поговорками Москва в Кириной голове.

– Да знаю я, все знаю. Еще – всяк сверчок знай свой шесток, не жили хорошо, и нечего привыкать.

Кира вздохнула, скинула кашу в унитаз. Влезла в джинсы, свитер, сапоги. Сверху надела дутое пальто (Черкизон, 2.500, «берите, девушка, Дольче Кабана, подружка нашей хозяйки сама шьет и из Италии возит, теплое, немаркое»), превратилась в кукурузу и пошла прогревать старую «восьмерку» (хорошо бы завелась), чтобы погрузиться в очередную пробку. Вопрос Москве, почему в ней та-аакие пробки, задавать не стала. Ответы не отличались разнообразием. «Вот и езжай к себе в Мухосранск, у вас-то небось пробок там нет!» – скажет большая, строгая и циничная Москва (надо же как-то защищаться).

Пробок у них действительно не было, и Кира бы уехала, только куда и к кому?


В Москву ее позвала Лерка, лучшая подруга, гидроперитная пережженная блондинка, дородная, разбитная, наглая деваха, боеголовка на низком старте. Со стрелками в пол-лица, с помадой и красным маникюром, она почему-то ужасно любила тихую Киру, дружила с ней со школы и с тех пор, как они вместе сели в первом классе за одну парту, так ее и опекала. Списывала у Киры, правда, все время, но при этом учила ее жизни, защищала от нападок внешнего мира и даже познакомила с парнем, тихим Васей, которого Кира не любила, но встречалась с ним, чтобы не выделяться. В провинциальном маленьком городке это не приветствовалось. И так она слыла белой вороной, девицей замкнутой и отстраненной. «Больно умная ты, Коровина (эта фамилия больше подошла бы Лерке, но сложилось по-другому), задавака. Больше всех надо, что ли?» Кира и вправду не знала, о чем говорить с девочками, главная цель которых была – удачно выйти замуж. У Лерки тоже имелась цель, но с размахом.

– Мы с тобой, Кирка, поедем в Москву. А эти дуры пусть разбирают местный неликвид. Главное, держись меня, и все будет! Одна-то пропадешь, тетеха!

После школы обе девчонки устроились работать продавщицами. Лерка по призванию, Кира по нужде. Родители постоянно скандалили. Отец выпивал всегда, но раньше хотя бы подрабатывал грузчиком, а потом запил по-серьезному. Мама работала в библиотеке, получала копейки, а иногда вообще ничего. Кире самой нужно было зарабатывать себе на жизнь.

Все получилось как в сериале. После очередной пьяной ссоры с битьем посуды и зуботычинами мама, размазывая по лицу слезы, неожиданно сказала ей на кухне:

– Знаешь, Кира, а ведь Коровин не твой отец. Взял меня напором, ухаживал красиво и с тобой, чужим ребенком в животе, принял. На себя записал, удочерил. Потом, правда, всю жизнь попрекал. А я все боялась, что люди скажут. Вот и согласилась. Настоящий твой отец из Москвы, художник. Дементий Лавров. Приехал сюда на лето, дом снял, писал пейзажи. Я любила его очень. А потом лето кончилось, и все.

– А про меня он знает?

– Я уже на втором месяце была, когда он уехал. Обещал вернуться.

«Значит, я Дементьевна. И Лаврова», – только подумала тогда Кира. Слова матери не стали для нее откровением. Она всегда чувствовала что-то подобное. И она очень любила рисовать.

Вместе с отчимом жить было уже невыносимо. «Уеду, – решила она. – Во что бы то ни стало, маме буду посылать денег, а как устроюсь, к себе ее заберу».


Они жили в маленькой квартире на первом этаже деревянного дома, с отдельным входом и крошечным палисадником. Раньше мама сажала здесь цветы, и под яблоней стоял маленький столик, а между березой и сливой висел гамак. Но теперь хозяйничала по всему участку вымахавшая почти в человеческий рост крапива.

Отец лежал в комнате на диване и смотрел телевизор. Окурки валялись рядом с переполненной пепельницей, бутылка дешевой водки, практически допитая, дополняла ряд пустых банок от пива.

– О, доча! Ну-ка, сгоняй папке за пивком!

– Пап, ну опять ты.

– А ты меня жить не учи. Взяли моду, мать твоя проститутка. И ты туда же. Обе шлюхи подзаборные.

Кира захлебнулась злостью к этому некрасивому, заросшему, грязному и смрадному человеку. И не стала держать ее в себе, как обычно это делала. Слишком сильно ранили его слова. Потому выплеснула все, что накопилось.

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

2